Если погружаться в идейные тонкости сюрреализма с его жирафами на костылях и яблоками вместо лица, в сознание пиявкой впивается яркая метафора: “Соседство на анатомическом столе швейной машины с зонтиком”. Конечно, ХХ век с его войнами, перекроем геополитической карты мира, мышления и повседневности подтолкнул искусство к выработке нового выразительного языка. Но этой метафоре порядка 150 лет. Откуда? Из Франции! Наверное, кто-то именитый и авторитетный? Так и веет декадансом, морфием, борделями и поисками нового в литературе… Отнюдь, это одинокий юноша, едва дотянувший до 24-х лет и растворившийся в бесконечности, не оставив после себя даже могилы. Кто он? Изидор Дюкасс. Он же – граф де Лотреамон.
Любые справочники выдают о нем крайне сухую и скудную информацию: сын французского дипломата в Уругвае, родился в 1846, умер в 1870, настоящее имя Изидор-Люсьен Дюкасс, в возрасте 13 лет был отправлен учиться во Францию. В Императорском лицее в Табре и лицее Луи Барту в По жадно глотал знания и влюбился в Софокла, Пьера Корнеля, Жана Расина, а вместе с ними и в Шарля Бодлера, Эдгара По, Перси Биш Шелли, Джона Мильтона и Джорджа Байрона. Стандартный, вроде, набор для романтического юноши, сочетающего в себе скромность поведения и эпатажность мышления, эпизодично дающего о себе знать в письменных заданиях по французскому языку.
С учебой в престижной Политехнической школе в Париже логично не сложилось. Но, вместо ожидаемого от такой пресной биографии приобретения какой-никакой профессии, покупки жилья и женитьбе на благопристойной барышне, обнаруживается пробел. Он и становится точкой невозврата Дюкасса к стандартной жизни французского буржуа. Лакуна в биографии поэта с 1865 по 1868 годы по сей день является полем для домыслов. Что скрывал этот чудаковатый юнец – неудавшийся роман, поездку на Тибет, монашество, масонство, оккультизм?
Ничего из этого, а может, и все сразу. Тем удивительнее появившиеся после нескольких лет молчания и книга, и творческий псевдоним “Граф де Лотреамон”, имя, вероятнее всего, взятое из готической прозы Эжена Сю, антигерой которой, Лотреамон, очень рифмовался с атмосферой дюкассовской поэзии.
Внешне дальнейшая биография Дюкасса предельно скупа: согласие отца спонсировать праздный образ жизни сына в Париже, где, сменив несколько адресов, Изидор закончил свой жизненный путь в съемной комнате по улице Фабур-Монмартр, 7. Где именно и как рождались будоражащие добропорядочное сознание строки “Песен Мальдорора” – взрыв смысла, образности, сюжетности, стиля, мышления? В которых – сплошная патология, извращение и крамола, так в будущем восхитившая символистов и сюрреалистов.
При жизни Изидора Дюкасса отказывались печатать редакторы, в ящике стола одного из которых месяцы спустя после смерти ее автора и будет обнаружена рукопись. Дюкасс, правда, издал первую песнь поэмы за свой счет и отправил два экземпляра Виктору Гюго с просьбой о содействии в публикации, но ответа, говорят, так и не дождался.
Полноценное издание “Песен Мальдорора” появится только в 1920 году, а в 1934-м в роли иллюстратора к швейцарскому переизданию книги выступит Сальвадор Дали, впервые набросав эскиз мягких часов. Вот она – классическая история с посмертной славой.
Отсутствие в документах причины смерти (и опять поле для домыслов: чахотка, внезапная смерть, эпидемия, экзотический недуг из Уругвая?), сопровождалось по-дюкассовски интригующим манёвром: или через год после захоронения на кладбище Монмартр, согласно завещанию, его тело было перенесено и зарыто в неизвестном месте, или же, волею судеб, могила попала под снос и останки Дюкасса покоятся под брусчаткой улиц Куазево, Ламарка и Жозефа де Местра. Не положено такой натуре обрести упокоения?
Судите сами: “Могу обхватить ладонями твоё лицо, как будто бы лаская, и вдруг железными ногтями продавить твой хрупкий череп, зарыться в нежнейший детский мозг и смазать целительною мазью свои воспалённые вечной бессонницей глаза, Или сшить твои веки тонкой иглой”, – делится с читателем своими мыслями лирический герой “Песен Мальдорора”. И чтобы наверняка: “Вся кожа с его тела была содрана, вывернута наизнанку, спущена, как чулок, и волочилась за ним по каменному полу”, – педантично и страстно описывая каждую деталь, монструозное литературное альтер-эго Дюкасса, граф Лотреамон, выстраивает вселенную тотальной боли, насилия и вседозволенности.
Дюкассу на момент создания “Песен Мальдорора” был 21 год, а он препарировал реальность скальпелем хлёстких слов, чёрного юмора и термоядерных образов так, словно прожил три жизни и периодически спускался в ад, только чтобы проверить, справляются ли там без него.
Безумец собрал в своём произведении всю низость и несовершенство мира, аккумулировал ненависть человечества не только к самому себе, но и к Богу. Чего только стоит образ валяющегося в грязи Творца – не так благородно, как образ удалившихся богов Фридриха Гёльдерлина, и не так популярно, как умерший Бог Фридриха Ницше, но не менее устрашающе: тот, кому поклонялась европейская цивилизация почти 2 тысячи лет, не умер и не ушёл, а валяется в канаве, попираемый людьми и животными – его же творениями. “Пинать, дразнить, язвить тебя, о человек, хищная тварь, тебя и твоего Творца, за то, что породил такую скверну, – лишь в этом суть моей поэзии”.
Что же перед нами? Богоборчество? Вероотступничество? Или это продолжение диалога с Творцом, но на своем, особом языке, в котором молитва перешла в брань? Что там, за тошнотворным сюжетом и выедающим глаза образным рядом?
Шокирующе откровенный автор – так глубоко в лабиринты надорванной души запускала читателя разве что классическая троица автобиографий: Августин Аврелий, Жан-Жак Руссо и Лев Толстой. “На мне короста грязи, – сообщает нам Дюкасс, он же Лотреамон, – Меня заели вши. Свиньи блюют при взгляде на меня”. Разве это не самобичевание, сопоставимое с моральным эксгибиционизмом Августина Аврелия? С той разницей, что оправдательного приговора Изидор Дюкасс сам себе не выносит.
Ещё более странно выглядит написанное в год смерти второе произведение – “Поэмы” (1870). Жвачка морализаторства, перемежающаяся с патокой мыслей о канонах поэзии, вроде бы дают возможность выдохнуть, но в действительности усугубляют ситуацию с восприятием творчества Дюкасса. К примеру: “Поэзия – не буря и тем более не циклон. Поэзия – величественная и плодоносная река”. Или вот: “Вкус – вот первооснова. В нём заключены все прочие качества”.
И пишет это тот же, кто радовался, что превратился в свинью, смаковал изощрённое убийство девочки и поместил Творца на трон из экскрементов. Как вмонтировать эту логику в уже прояснившуюся картину восприятия Дюкасса? Как нет света без тени, согласно булгаковскому Воланду, так нет кровоточащих строк “Песен Мальдорора” без этико-литературных “Поэм”, дающих понять, что творческий эксперимент Дюкасса представляет собой матрицу миропонимания, где нет одномерности, где добро и зло сопряжены и человеку предоставлен каждодневный выбор.
Библейскому Иакову снилась лестница, соединяющая небо и землю. Если Дюкасс и возводил лестницу в небо, то ступени были из боли, обличения, самоистязания и жажды творчества. Так что же, перед нами – мальчик, который искал Бога? Перед нами мальчик, который повзрослел. Мальчик, который, в соответствии с общей тенденций, за полвека обнаружимой у Фридриха Гёльдерлина, а двумя десятилетиями позже у Фридриха Ницше, и названой немецким поэтом Фридрихом Шиллером, а вслед за ним и социологом Максом Вебером “расколдовыванием мира”, – эра рациональности, новый уровень развития сознания человечества.
Этап, начавшийся со страха осознания того, что на небе теперь пусто, как и в аду. А в поисках предела бытия натолкнуться можно только на себя самого. Тогда Дюкасс – это не иллюстрация утраты смысла существования, а болезненная адаптация к новому восприятию мира. Дюкасс – кессонная болезнь, а “Песни Мальдорора” – барокамера, после сеанса в которой авансцена европейской культуры заполнится новыми именами, но это уже другая история.
Лестница в небо не разрушена – небо сменило геолокацию и теперь находится внутри каждого. Диалог, ведущийся теперь не с небом, а с самим собой, нуждается в новом языке, на поиски которого указал Дюкасс. В обновленном взгляде на самого себя отныне будет присутствовать испуг, ненависть и любовь.
В этой ситуации любить – не значит жалеть и баловать. Любить – значит быть тираничным к своим слабостям. Если просто: “Ты мне нравишься, но я тебе об этом не скажу, а дёрну тебя за косичку”. Если сложнее: героиня романа Эльфриды Елинек “Пианистка” пишет своему возлюбленному четкую инструкцию по ее же изнасилованию, подобно тому, как Леопольд фон Захер-Мазох жаждал побоев от своей Венеры в мехах – так герои обнаруживали собственные пределы и возможности. А между ними – Дюкасс, и на таком языке о любви едва ли кто еще заговорит.
