Оскар Рабин – известнейший художник-нонконформист, один из участников знаменитой «Бульдозерной выставки», покинул СССР в 1978-м, чтобы навсегда остаться в Париже. По его собственным словам, чтобы его не обвиняли в том, что он хоть уехал из России, но привез ее с собой, он часто к месту и не к месту пририсовывает на своих картинах Эйфелеву башню.
Меня в Союз художников не принимали, открыто заявляя, что я «недостаточно хорош». Жил я в бараке, работал на железной дороге десятником, потому что иначе никак себе на жизнь заработать не мог. То есть меня не брали ни на какую другую должность, кроме как руководить пятьюдесятью зеками на разгрузке вагонов. С этим, полагали они, даже я могу справиться. Одиннадцать лет я так зарабатывал себе на хлеб. Мне даже выделили 19-метровую комнату в бывшем женском лагере, который при Хрущёве расформировали, заключенных перевели куда-то подальше, а бараки отремонтировали, разделили на коммунальные квартиры и раздали сотрудникам. По блату, конечно. Потому что без блата тогда ничего не случалось. Мой начальник отдела кадров, например, захотел иметь у себя дома картины и попросил меня. Я сделал копии. В частности, одна из которых – знаменитые «Три богатыря» Васнецова. Я тогда женился, и мы с родителями жены вообще жили на 12 метрах. Отдельная комната мне, жене и дочери показалась практически раем. Так что, даже, когда у меня стали покупать картины, я продолжал там жить и работать на станции, потому что, если бы прекратил, меня бы выгнали и из этой клетушки.
После смерти Сталина мы почувствовали свободу – то, что Илья Эренбург назвал «оттепелью». На Запад поглядывали, разумеется. Американцы стали приезжать, французы, привозили выставки, с удовольствием общались с нами, художниками, потому что особо-то больше и не с кем было. Надзор был, конечно, но «органы» резонно рассудили, что с нас брать нечего – знай пишем себе картинки, в политику не лезем. Для нас иностранцы стали спасением. Мы показывали им свои работы в нашем бараке в Лианозово, потому что нас нигде не выставляли. Представьте, между вот этими покосившимися домами парковались иностранные посольские машины – это было впечатляюще. Я даже картину написал «Приезд Израильского посла».
Мы тогда многое узнавали впервые. Например, что на Западе художники выставляют свои работы прямо на улице, и их покупают. И мы подумали – почему бы нет? В СССР прямого запрета на это не было, просто так никто не делал. Написали письмо в Моссовет, что через две недели устроим выставку на пустыре, где никому не помешаем. Нас тогда, конечно, таскали повсюду – можно ли, нельзя ли, и напоследок сказали: «Мы очень-очень не советуем вам это делать». И, конечно, ничего умнее не придумали, как в тот день устроить на этом пустыре «субботник» – нагнали милицию, бульдозеры, чтобы вроде как территорию «осваивать». Ну, знаете вы эту историю, конечно. Нескольких художников арестовали. Меня в том числе и моего сына, набили морду американскому корреспонденту, запихнули в свой уазик какого-то консула – в общем, сделали все, чтобы попасть в историю. Мы-то привыкли к тому, что нас бьют, а вот иностранцы – нет. Это был грандиозный скандал на мировом уровне.
Меня обвиняли в тунеядстве, грозили Зоной, даже организовали арест и показательный суд. А потом позвонили из ОВИРа и сказали – приходи за паспортом и уезжай. Это был не мой выбор. Я не стремился эмигрировать, но оказавшись перед распутьем – тюрьма или Запад, я, конечно, выбрал уехать. Мои картины здесь были уже известны, активно покупались, и я понимал, что смогу прожить. Так Париж стал моей второй родиной. Мне его, в буквальном смысле слова, подарили.
Приглашение мне прислали в Германию, в Кельн, люди, которых я совершенно не знал. Но делать мне в Германии было абсолютно нечего. Знакомые из посольства сказали – не отказывайся, мы шлепнем тебе транзитную визу, и ты просто пересядешь с одного поезда на другой. И 4 января 1978 года я вышел на Северном Вокзале в Париже. За два дня до этого, мне исполнилось ровно 50 лет. Свой круглый юбилей я отметил в Москве, таким образом навсегда с ней прощаясь. А еще через несколько месяцев меня лишили советского гражданства. Пути назад не было.
Я был настолько дик и наивен, что мне даже в голову не пришло попросить политического убежища. Я стал никем, но совершенно не осознавал этого. Меня полиция спросила, когда выдавала первые документы: Вы кто? Отвечаю: художник. А они мне: чем докажете? Вот вам адрес Maison des Artistes – идите туда, пусть вам дадут справку, что вы художник. И это было первое в жизни официальное признание меня человеком, который умеет рисовать. Кстати, благодаря директору этого Дома Художников, который совершенно непонятным образом ко мне проникся, я и получил эту квартиру-мастерскую в самом центре, чуть ли не с видом на Центр Помпиду.
Я безумно благодарен Франции, что такая страна существует. За то, что за все эти годы никто не пришел и не сказал, что мне нужно делать, а чего нельзя. Хотя бы за то, что они не решают «проблему» художников посредством полиции. Единственная неприятность, но она мировая, конечно, это то, что лишь сотня художников имеют право «формировать» современное официальное искусство. Наверное, именно поэтому я не нуждаюсь ни в галерее, ни в выставках. По сути, все у меня здесь сохранилось так же, как в том лианозовском бараке – люди все так же приезжают ко мне в студию, покупают картины, общаются.
Опубликовано в журнале «5Республика» №8 – купить/скачать
